Я, Ливанова Зинаида Павловна, пострадавшая от необоснованных политических репрессий, являюсь дочерью, внучкой и правнучкой репрессированных Ливановых: Павла Федоровича, Федора Васильевича и Василия Львовича.

Историю рода Ливановых из села Козмодемьянское, которое находилось на берегу реки Шексна в Ярославской губернии, можно проследить с 1737 года.

В далеком 1931 году, когда началась эта история, наш род состоял из нескольких семей, во главе которых стоял Василий Львович Ливанов (мой прадед) – крупный торговец, владелец завода по производству масла и двух пароходов. Василий Львович, безусловно, выделялся среди представителей своей среды: будучи образованным и просвещённым человеком незаурядного ума, он, помимо предпринимательской деятельности, занимался литературой и творчеством. Особенности его мышления, взгляд на жизнь и ценности отражены в сделанных им рукописях, которые сегодня хранятся в Ярославском музее, а также в изданных им собственных книгах, которые можно изучить в Московской Публичной Библиотеке.

В декабре 1931 семью Василия Львовича, его жену, Ефросинью Аристарховну, жену его старшего сына Федора и их младших детей Германа, Льва, Любовь и Ольгу (старшие дети учились в других городах) выслали в Карелию, в поселок Нивастрой, где по плану ГОЭЛРО должна была строиться Первая Заполярная Гидроэлектростанция. Для этой грандиозной работы сюда со всей страны свозили политзаключенных и раскулаченных. Очень скоро мои прадедушка и прабабушка умерли от голода, холода и нечеловеческих условий пребывания.

Старший сын Василия Львовича Федор, мой дед, в 1929 году был арестован и осужден как кулак. Его обвинили по статье 58-10 и 8 УК РСФСР. Цитата из обвинения: «…как крупный торговец, более 20 лет применявший наемный труд, а после революции державший чайную, имея торговлю под вывеской своих родственников. Все время вел активную борьбу против мероприятий Советской власти, был организатором группы по борьбе с коллективизацией…». Он был осужден на полтора года заключения, а позже переведен на поселение в Карелию, все в тот же поселок Нивастрой, куда в то время была сослана его семья и родители.

26 июля 1937 года он был снова арестован тройкой НКВД Карельской АССР. 15 августа 1937 года приговорен по статье 58-10 УК РСФСР к высшей мере наказания – расстрелу. Расстрелян в Петрозаводске 22 августа 1937 года (исправлено при оформлении страницы на сайте по справке Кандалакшского ЗАГСа, по воспоминаниям Зинаиды Павловны Фёдора Васильевича Ливанова расстреляли в поселке Кандалакша 27 сентября 1937 года).

В настоящее время решение тройки НКВД Карельской АССР от 15 августа 1937 в отношении Федора Васильевича Ливанова отменено, делопроизводство прекращено. Федор Васильевич Ливанов полностью реабилитирован.

Мой отец, Павел Федорович Ливанов, был старшим сыном в семье Ливановых. В то время я уже появилась на свет и вместе с родителями проживала в Ленинграде. Отец работал экономистом на фабрике «Обувь». Его арест состоялся сразу после убийства Кирова, в ночь с 1-го на 2-е декабря 1934 года.

Как сын репрессированного кулака, он был обвинен в том, что являлся «организатором террористической группы, ставившим себе задачу ведения активной борьбы с Советской Властью путем применения террора против руководства Советского правительства».

Спецколлегией Ленинградского областного суда он был приговорен к расстрелу 3 февраля 1935 года. Расстрелян в Ленинграде 4 мая 1935 года. Дело по обвинению моего отца Павла Федоровича Ливанова пересмотрено президиумом Верховного суда РСФСР 6 августа 1957 года. Приговор спецколлегии Ленинградского Областного Суда от 3 февраля 1935 года и определение Верховного Суда РСФСР от 7 марта 1935 года отменены, и делопроизводство прекращено с полной его реабилитацией (№ 10307 5 спецчасть 4 октября 1957 года).

Второй сын Федора Васильевича, Виталий Федорович Ливанов, был исключен из Института инженеров транспорта им. Дзержинского, как сын кулака, но потом восстановлен. В мае 1938 года был арестован и осужден по статье 58-7 УК РСФСР. Приговорен к высшей мере наказания – расстрелу. Однако 11 мая 1938 года Судебно-надзорная коллегия Верховного суда СССР переквалифицировала его действия со статьи 58-7 УК РСФСР на статью 59-3 УК РСФСР часть 1 УК, и было назначено наказание в виде лишения свободы сроком на 10 лет. 25 декабря 1939 Пленум Верховного совета СССР снизил наказание до 2 лет лишения свободы без поражения в правах с зачетом времени, проведенного под стражей, и он был из-под стражи освобожден.

Младший сын Василия Львовича Ливанова, Александр Васильевич, чтобы избежать участи отца и брата, вынужден был бежать из дома вместе со своими детьми. Скитался. Голодал. Позже перебрался в Ярославль, где работал на пристани.

Я приношу благодарность семье Тихомировых из Ярославля за огромную работу по изучению истории нашей семьи, которую они проделали, познакомив меня, моих детей и внуков с полной родословной семьи Ливановых, которая является для нас настоящим сокровищем. Светлана Тихомирова – внучка Александра Васильевича и правнучка Василия Львовича Ливановых.

Зинаида Ливанова

Последнее стихотворение Василия Львовича Ливанова

Ты неприветлив Север. Нет!

Но я люблю твои морозы

Когда ты снегом весь одет

И над тобой не мчатся грозы.

Люблю серебряный твой лес,

Покрытый инеем пушистым

И безграничный свод небес

С румяным солнцем в небе чистом.

И ночь, покрытая чадрой

И мириады звезд в бездонном море

Так хороши, и волчий вой

Не слышен в Северном просторе.

Гудит метель, идет мороз

Но только лица он румянит

И в даль задумчивую грёз

Нас северян он нежно манит.

Но мы не шли, зачем нам юг

С его бездушной теплотою

Нам Север мил, нам Север друг

Со всей холодной красотою.

Нельзя сравнить снега «Нивстроя»

С песками жгучими Сахары

Иль озверевший океан

С чуть слышным шелестом чинары.

Нет, полюбите край родной

Его и Север и морозы

Довольны будете Страной

По югу – нет. Не лейте слёзы.

1931-1932

Василий Львович Ливанов

/Автобиография/

I

В мрачную эпоху крепостного права в селе Космодемьянском Ярославской губернии Пошехонского уезда 25 декабря 1853 года в небогатой семье у крестьянина Льва Кондратьевича и жены его Марии Михайловны Комиссаровой родился на втором году (неразб) брака Василий Львович Ливанов.

Мальчик рожденный в православной семье, окрещен в местной церкви села Косьмодемьянского. Отец Ливанова от природы тихий молчаливый этим качеством наследовал от отца Кондрата Савича старичка очень трудолюбивого. Впрочем черта трудолюбия была во всех членах нашей семьи.

Бабушка, мать моего отца, Харитина Григорьевна была женщиной бойкой и словоохотливой, но страшно тяготилась порядочностью характера мужа и сына. И при всей развязности и общительности эта говорунья, к сожалению, не обладала серьезностью и глубокомыслием.

Как большуха она частенько прикрикивала на семейство в особенности на мою мать. Хотя случалось, что она в своих строптивых хозяйственных распоряжениях  не мало грешила впадая в противоречие самой себе, что однако не ускользало от пытливой наблюдательности матери, женщины правдивой всегда реагирующей (?) на несправедливые требования своей свекрови.

И ввиду таких взаимоотношений у бабушки Харитины Григорьевны с матерью частенько происходили размолвки. Но они всегда оканчивались примирением.

Мать Мария Михайловна не помнит своих родителей. Они после (?) увоза их помещиком Ивенским в Рязанскую деревню, осталась на воспитание у дяди Фадея Гаврилова человека очень доброго. Благодаря доброте дяди воспитание матери проходило сравнительно благотворно. Мать была среднего роста очень красивая блондинка прекрасно сложена. И поэтому она мне почему-то напоминает некрасовскую Дарью.

Семья наша трудилась как муравьи и поэтому надо правду сказать она с нуждой справлялась лучше других. В поте лица добывала себе хлеб насущный, но жила сыто, хотя не мало лишений доставалось. Да где же мечтать о достатке, когда отец и мать с первого петуха поднимались и шли на барщину работать в усадьбу помещика Барик-Петровского.

Это нужно было переезжать на пароме через Шексну. Весь Космодемьянск в числе 120 и деревня Чечило 50 душ ходили на барщину. И горе тому, кто не поспевал вовремя на пароход – опаздывал. Того лютый местный генерал встречал розгою. Порки в то время были ежедневные. Они по одним слухам в нас детей вселяли панический страх.

II

Рядом с нашим домом жил староста Василий Кузьмич, гроза крепостнической целой вотчины, исполнительный орган генерала Барек-Петровского отличался как раб собачьей честностью. Твердый как (неразборчиво) Кузьмич не в чем крестьянам поблажки не допускал. Проявляемое везде и всюду жестокосердие Кузьмича снискало ему от своего помещика большое доверие.

Кузьмич по матери доводился ко мне родственником, был грамотен и любил читать книги душеспасительного содержания и сказки.

Кроме описанных членов в семье у нас жила старушка, бабушка сестра деда, Акулина Савишна, которая очень любила меня, которая рассказывала мне сказки и исторические былины. Про Ермака, Стеньку Разина и князя Владимира Красное Солнышко. Бабушка Акулина как большинство женщин была очень религиозна. Она учила меня на 4 году молитвам: «Богородица», «Достойно» и «Отче наш», но (неразборчиво с… в…) научить не могла ибо и сама ее не знала. Она много раз ходила на богомолье и паломничества ее простирались до Москвы, Киева и Соловков. Из своих путешествий она рассказывала – фантазировала о чудесах святых угодниках. Рассказы ее для меня ребенка были занимательны. И она не скупилась на них в тех случаях когда я бывал не в духе и начинал капризничать. Капризничал я частенько что причиняло много хлопот моей матери.

Семья наша как и все соседи в летнее время занимались земледелием. Зимою же бабы (неразборчиво) скот (шесть коров, семь овец, поросенок, двадцать кур, две лошади) и долгие вечера занимались пряжею, на холсты новины. Отец и дед рубили дрова на пойму и, кроме того, занимались рыболовством и охотою: ставили в Шексну вёрши, ловили налимов, головлей и стерлядей, а лесу ставили капканы, ловили зайцев и лисиц. Когда были удачные охота и рыболовство, то мне приходилось лакомиться всеми плодами этой добычи. В зимнее время мне мальчику 5-6 лет приходилось вставать вместе с большими.

Бабушка затапливала печь и я невольно просыпался по двум причинам. Если я спал на палатьях, там неприятный удушливый дым в черной избе гулял под потолком сильно сверливший глаза, бесцеремонно лез в рот и уши. Если лёг спать на кровати под палатьями, то дымовая труба неуспевала пропускать дым на улицу. И тогда отворяли двери и белые клубы холода стремительно лезли в наше жилище и шершавая голова дедушки мороза начинала немилосердно колоть иглами мне руки и лицо.

Разбуженный непрошенным гостем-морозом я сначала удивленный садился на постель запуская обе пятерни в волосы, поднимая их капной начинал реветь. Затем в одной рубашке без пояса бежал греться к бабушке на шесток. В этих случаях плач мой бабушка всегда предупреждала овсяными блинами и ячменными лепешками подмазанными горячим бараньим салом.

— Будет тебе пострел реветь-то! Другой малыш таких лепешек в храмов день-то не увидит. Я умывался сверчивая ноги калачиком принимался за лепешки.

III

Когда мне минуло 5 лет, зимой по вечерам мать моя ходила с прялкой в избу к тетке Ирине, жене Кузьмича. Брала и меня с собой. Вечера у Кузьмича казались мне много интереснее, чем дома. Мать моя и жена Кузьмича развязно судачили о разных житейский предметах. А то Кузьмич человек лет сорока, высокий строгий с окладистой русой бородой подвинется к лучине и будет читать громко книгу о евангельском блудном сыне. На следующий вечер чтение другое – «Английский милорд», а дальше – «Бова и Еруслан». Сказки мне больше нравились. И я дивился: какой мудрый Кузьмич: возьмет книгу и читает и на бумаге пишет. Досадно мне казалось, что я не могу это делать. Отец мой, хотя и умел читать, но так плохо по своему косноязычию, что его слушать скучно. Да и то он читал только две книги: псалтырь и святцы, так дьячок его научил одной грамоте церковной. Дьячок и Кузьмича учил также, но Кузьмич эту науку шире развил, начал читать и гражданскую печать, считаясь первым грамотеем по селу.

По моему детскому понятию выходило, что Кузьмич не простой человек, а дошлый. Потому знать барин его надо всей вотчиной командиром сделал. Он пишет, на счетах щелкает, а сам говорит рубль семь гривен, 35 копеек, четыре целковых. Вот штука-то не то что Егор Борода или Миша Коровушка. Да! Кузьмич — голова!

После чтения Кузьмич закрывал книгу и клал ее на стол. Я потихоньку продвигался к столу, вытягивал шею и заглядывал на стол, глянул сяк – книга, но достать ее не мог. В книге издали я видел картинки: их-то мне и хотелось до страсти посмотреть.

— Эй карапуз, да ты тянешься к книге – грозно заметил мне Кузьмич.

— Там картинки! – бойко ответил я.

— А картинки? Изволь! – И Кузьмич брал книгу из своих рук, показывал Полкана – богатыря размахнувшимся цельным дубом, вырванным из земли с корнями и Бову, побивающего целую рать мечом. Давать их тебе , Васька, нельзя – изорвешь. И Кузьмич поднимал со стола книгу и клал ее на божницу. Я протестовал, строил рожи и начинал расквашивать нюни, бросился к матери и крикнул – Домой!

Мать поддавая шлепки грозно говорила:

— Завтра плаксу не возьму!

Я разом умолкал.

IV

В 1857 году у меня родился брат Пантелей, хилый болезненный ребенок. Промаялся на белом свете год, умер. Эта смерть брата опечалила семейство старухи жалели покойника. Но им пришлось скоро утешится. Ибо через месяц после похорон родился еще брат и тоже был назван Пантелеем. Этот был здоровый розовощекий ребенок. Мать о нем всегда одобрительно отзывалась: «Пососет, — говорила мать – Понтя грудей и спит себе спокойно, не такой шалун как ты большеглазый был! Тебя бывало не скоро уходишь. И в голосе звучала не злоба, а материнская ласка ко мне. Это мне нравилось, я смеялся.

В детстве у меня были сверстники – Андрей Козырев, пользовался сокрощенным прозвищем Даныш. Даныш имел дар остряка юмориста и старался выражаться рифмами. Костя Карпунин, двоюродный брат и Алеха Загавря. Что-либо сказать о них хорошее не приходится. Оба они – Костя и Алеха – были отчаяные шалуны и только.

Но вот на селе бабы тихонько стали поговаривать, что царь волю всем крепостным крестьянам объявит – настанет конец барщине. Но говор этот сначала был робок, неуверен, издавая в крепостническом мире гул как отдаленная морская волна, затем он все усиливался, разрастался, ширился. Наконец охватил жгучим интересом всех, только один Кузьмич хмурился и, очевидно, известием о воле был не доволен. И когда слышал разговоры о воле обрывал:

— Да, да! Будет вам воля! Угостить «березовой кашей!» И говорившие разом умолкали. «Каша» дюже (неразборчиво)

Воля и мне 9-летнему мальчику нравилась. Потому что подростки 10 лет тоже отбывали барщину: пасли овец, стерегли уток, гусей и индюков. Как бы да эта воля не замешкалась, а то как раз подрастешь, думал я, и тогда в усадьбу — стеречь гусей. Не досмотришь – порка. Такая ученая перспектива меня пугала, но пасти уток мне не пришлось. Воля была объявлена. Это была 10 марта 1861 года. Мы с отцом пошли к обедне. В церкви было очень много народу. Приехал на службу барин, он находился на правом клировсе, а дьячок Бурив – на левом. И вот к концу обедни поп Иван на аналой кладет какую-то бумагу и начинает читать. Это был манифест 10 февраля 1861 года. При чтении манифеста Борк-Петровский вытянул на попа Ивана удивленную рожу и раскрыл широко зрачки глаз. Домой я пришел в восторге. Бабушке отрапортовал, что попова бумага барину не понравилось, что я на барщину стеречь уток хоть позови сам барин не пойду – воля царя дана.

— Ладно лоботряс! Повестит Кузьмич – так и пойдешь – подзадаривала старуха.

— Нет, нет! Кузьмич? Да ведь Кузьмич не барский, а вольный – спорил я.

Между тем от обедни пришли отец, мать и дедушка.

Ну вот спросите их, пойдут ли они теперь после поповой бумаги на барщину – указал я старухе на вошедших.

— Ладно пусть по твоему и бабушка смеясь передает мой рассказ.

V

В марте отец поехал в соседнее торговое село Спас-Мяксу на базар продавать заячьи и телячьи шкуры и с базара для меня привез церковную азбуку. Кладя ее на стол сказал: «Васюк! Полно тебе обминать сугробы! Учиться будешь?»

Эти слова произвели во мне странное впечатление. Учиться я был рад, но «не обминать сугробы» значит не ходить на улицу гулять. А гулять мне крепко хотелось, хотелось и в лапту играть. Там на улице нас ребят собиралась целая армия, и главное, там всегда были мои закадычные друзья: Даныш, Костя и Загавря. Я лаконично ответил: «Будешь».

Наследующий день и началось мое учение «азов». Учился я по отзывам моего учителя-отца – хорошо, но случалось, что я не усваивал мудренную церковно (славянскую) букву, то отец мне не охотно подсказывал говоря: «Подумай». Это меня ставило в тупик и я молчал. Отец плел вершу и говорил:

— Что молчишь?

— Да я не знаю.

— Да какая буква-то?

На верху ушки.

Учитель не выдерживал серьезности – улыбался, оставляет вершу, нагибается к сыну.

— Да это кси.

Таким образом, я приступил к изучению церковной или славянской грамоте. «Азы» ежедневно повторялись, за «Азами» последовательно были выучены многие двойные и тройные слова. Научению моему вредило то, что оно шло с перерывами. Заниматься отцу со мной каждый день было некогда, он отлучался по хозяйственным делам по целым дням: то возил дрова, то сено – и я оставался без ученья. И в это время, когда отца не было в избе, мать мне говорила:

— Ты почитал, почиталы «Зады»?

— Да я их прочел.

— Ну дальше читай.

— Читай? Мать не показала.

В избу заходили Загавря и Даныш. Я закрывал азбуку и уходил с ними на улицу – играть в городки – мне тогда шел 10-й год.

И таким образом не смотря на перерывы в учебных занятиях азбука мной была пройдена, выучена к маю. Летом учение совсем прекратилось. Прошло лето, прошла и осень, а я за книгу и браться не думал: я с семейными работал всякие хозяйственные дела. Отец и дед до появления первого снега в октябре чистили покосы – подрубали молодую поросль и корчевали старые пни. Меня брали на эти работы – убирать сучья и жечь на огне. А зимой же опять обычное занятье у отца с дедом – рубка дров на поймы. Теперь отец весь преданный дроворубству и не думал меня доучивать грамоте – чтению по церковному. Мать хоть и желала видеть сына грамотным, но для этого не могла допустить чтобы отец бросил дрова и стал со мной заниматься. Она по этому поводу не мало тужила, но помочь горю было не чем. Школ в то время на слуху и не было. К тому же умер занимавшийся обучением грамоте ребят наш страый дьячек Елисй Иванович, а новый дьячок Гурий Павлов поступивший в наших приход из монахов учебой и грамотой детей не занимался.

При стечении таких не особенно благоприятных обстоятельств вопрос о моем обучении грамоте на семейном совете был решен так: доучивать псалтырю меня в марте когда рубка дров отцом будет закончена тогда отец по дням примется за плетение вершей, а меня усадит за псалтырь, но до летних работ заучить его надо. Осенью уже без отца-учителя доучивать псалтырь.

По совету Кузьмича решил научится писать самоучкой по прописи, что одобрила и мать, но учение плохо клеилось и я к нему быстро охладел. Дело в том, что плохо очиненное отцом гусиное перо немилосердно пачкало бумагу, толку было мало, техника письма не вырабаотывалась. Разочарованный я бросил это занятие.

Наступил 1865 год 04 марта умерла бабушка Харетина, а 26 мая ушла в вечность бабушка Акулина. Семья горевала, сильно жалел и я бабушек.

Но семья наша вместо выбывших пополнилась новыми членами, в этом году у меня родился брат Иван, а 04 ноября 1868 года родился другой – Федор.

VI

В это время я уже становился подростком и и работал по хозяйству на равне с большими. Читать  страшно хотелось, но читать было не чего. Я пробовал из церкви брать Четьи-минеи, но как скучное чтение оно скоро было мною оставлено.

Как-то раз я зашел к Косте. У них на квартире жил купец, покупавший овец и яйца, Иван Иванович Портнов – человек энергичный живой. Костя обстругивал топорище, а купец Портнов сидел в переднем углу за столом и клеил картонные коробки. Не прошло и двух минут как в избу вошел виноторговец, курчавый брюнет лет 35, Савва Яковлевич Дерунов – поэт-самоучка. Он раскланялся с купцом Портновым и сел на лавку говоря:

— Как Вам нравится Иван Иванович? Этих шалопаев целая армия в Козьмодемъянске и не один грамоте не учится, показал рукой в нашу сторону.

— И что тут можно сделать?

Я насторожил ушки.

— Школу надо открывать, — и всех их в школу. Этот вопрос мы ныне решили на земском собрании. Школа будет открыта в Щетинском горячо закончил Дерунов.

Ночь эту я не спал – думал о школе.

В ноябре 1869 года в соседнем Щетинском в трех верстах была открыта Земская школа, о чем в нашей семье было объявлено старостой. И на второй же день после этого сообщения человек 15 моих сверстников отправились учиться. Но вот горе: меня отец не решился доучивать в школе, не хотел на время лишиться помощника-древоруба, мне уже шел 15 год. Мать же на мое воспитание смотрела иначе и настояла на том, чтобы меня доучить. 12 декабря я был ею помещен в Щетинскую школу. И в школе на вопрос учителя Николая Дмитриевича Волкова, как меня зовут, ответил:

— Василий Леванов (отца вместо Лев зовут Ливан) Учитель строго упер глаза в меня и сказал:

— Мы запишем Тебя так: Василий Львов Ливанов, в Сирии есть гора Ливан, и пусть твоя фамилия получит название от сирийской горы. Или душистая смола тоже называется ливан. Так вот, так или иначе, фамилия твоя будет Ливанов.

Я улыбался вестимо был тронут и польщен ласковостью и добротой ко мне – новичку Николая Дмитриевича.

Писать я стал очень старательно. И для чтения получил две книги: «Хрестоматию» Полеванова и «Детский мир» Ушинского. Я набросился на чтение и как говорится не читал, а проглатывал. В январе к учителю в гости приехал студент-медик Стратилатов, пришел в школу и начал с нами заниматься. Он прочитал нам «о древних славянах» и поставил всему классу вопрос – не знает ли кто из нас кто нашу Сибирь завоевал? Я встаю и отвечаю – Ермак.

— Кто был Ермак и как завоевал Сибирь, если знаешь – расскажи.

Зная историю о Ермаке от бабушки я подробно рассказал. После небольой паузы Стратилатов опять поставил вопрос:

— Вчера было воскресение не помните ли какое во время обедни священник евангелие читал?

На этот вопрос я не думал отвечать, полагая, что кто-то другой знает и ответит. Но никто не отвечал. Я встаю и объясняю Евангелие о блудном сыне. Когда я кончил, Стратилатов с учителем о чем-то тихо переговаривались. И Стратилатов сказал:

— Хорошо Ливанов, за хороший ответ дарю тебе Евангелие на русском языке.

День этот был для меня величайшим событием, с этого времени я считался первым учеником. К масленице уже сносно писал под диктовку. 05 марта 1870 года мне пришось испытать большое горе: отец взял меня из школы для пилки дров. Когда нас распустили обедать, на квартире я встретил отца:

— Ну, Васька, я за тобою приехал: пилить дрова надо, научился – будет!

Эти слова поразили меня, как громом. Протестовать я был не в силах. Я точно был охвачен леденящим холодом и всем своим существом как-то жалко съежился: меня душила злоба, я захворал.Обедать, разумеется, я уже не мог. После обеда товарищей, я пошел в школу – отнести книги и поблагодарить доброго моего учителя.

— Ах, Ливанов, я не ожидал, что ты теперь не вовремя оставляешь школу! Делать нечего, если свободен будешь, приходи ещё.

Я не выдержал и зарыдал. И так закончилось мое учение.

VII

24 мая 1870 года меня постигло величайшее горе, умерла моя мать. Я осиротел и был, как говорится, один в целом мире. После сорочин отец женился на женщине глупой Акулине Федоровой, женщине жадной и в высшей степени грубой пожелавшей завладеть имуществом моей покойной матери. И по этой причине мачеха против меня повела войну. Пошли каждый день со стороны мачехи ко мне глупые придирки. Отец начал на меня смотреть косо, озлобленно. В семье я стал человек лишний. Задавал себе вопрос: Как быть? Ну ясно было уходить и случай для этого подвернулся.

В трактире С.Я. Дерунова половой Сафронов оставил службу и я занял это место. Это было 18 апреля 1871 года. Дерунов, будучи писателем, получал много газет и журналов, в некоторых из них сотрудничал. И между делами я, как говорится, урывками читал что попадается под руку.

Но с открытием новигации торговля по трактиру утроилась и целый день я бегал по трактиру как ошпаренный. Читать уже не было времени. По истине я испытывал муки Танталы! Передо мной на столе лежали кучи книг и газет, но трактирная сутолока лишала меня возможности взяться за них.

Однако, к моему счастью, С.Я. меня скоро перевел на другое занятие, в расположенный рядом с трактиром в его же, Дерунова, кабак приказчиком. В кабаке было шумливо, но читать все же можно. Здесь я прочитал много хороших книг, как то «Геологию» (чудеса подземного мира), «Космос» Гумбольта, «Комедии всемирной истории» Р. Шерра, «Умственное развитие Европы» Дрепора и много других. Из журналов – «Грамотей», отечественные записки», «Дело».

Приходилось так же читать «Иллюстрированную газету»,  «Воскресный досуг», «Биржевые ведомости» и «Искру». В приобретении моего личного знания это было самое хорошее время. Я и не видел как лето пролетело. Получив 30 рублей за службу 3 ноября я стал опять дома жить, но весной 1872 года я опять поступил на то место к Дерунову. И на этот раз жил без перерыва три года. А именно по 01 января 1875 года – до дня прекращения Деруновым виноторговли. За эти три года я много прочитал книг и газет и умственно развился. Пробовал писать стихи. В глазах моих был реальный, если можно так выразится, пример, пишущий стихи мужичок-самоучка Савва Яковлевич Дерунов. Его нравственное влияние на меня было громадно. Стихов своих я ему не показывал из боязни его суровой критики.  К писательству вообще он относился строго, но тайком в декабре 1874 года я послал одно стихотворение «Портной» в «Мирское слово» Гричулевича и оно вскоре было напечатано. Он прочитал «Портного» и смолчал. Из этого я сделал заключение, что этот мой дебют Савве Яковлевичу не нравится, но, возможно, что я и ошибся.

Покончив службу у Дерунова я в январе открыл в своем селе чайную лавку, но дело это оказалось безвыгодным и пришлось его через месяц бросить, пришлось опять жить у отца.

12 февраля 1975 года я женился на дочере односеленного крестьянина Ефросинье, и в то же время послал в редакцию «Грамотея» два стихотворения «Дума пильщика» и «Бедняку». Первое появилось в мартовской, а второе в июньской книжках журнала за тот же год.

VIII

Лето мы с женой прожили в доме отца, работая, как все крестьяне. Ворчание, недовольство мачехи в сентябре нас вынудило оставить дом родителей. Винокуренный заводчик Кузнецов поместил меня в кабак в городе Пошехонье. По вечерам я почитывал, книги брал из земской библиотеки, написал стих. «Совет матери», оно было напечатано в в майской книге «Грамотея» (1876 год). Журнал этот я получал уже бесплатно как сотрудник.

Не смотря на скверное материальное положение, получал жалование (10-12 рублей  в месяц на своих харчах), я просто ликовал. Но восторгов моих жена как не развитая женщина, разумеется,  разделять не могла, а напротив находила мое писание пустым и не нужным занятием. Таким образом, по понятным причинам, она как близкий человек, не могла способствовать моему вдохновению, а случалось скорее тормозила.

От Кузнецова я перешел к Шалаеву, тоже в кабак в деревню Шарапово. В «Грамотее» появились мои народные песни. И в этом году журнал был прекращен.

Книги для чтения доставал из города (30 верст) между прочим в Шарапове прочел «Историю французского крестьянина», «Самодеятельность» Смайлса, Шекспира (в переводе Гербеля), Байрона, «Собор Парижской Богоматери» Гюго.

Глухая деревня Шарапово, расположенная почти в лесу производила на меня какое-то гнетущее впечатление. Мне казалось, что только первобытные дикие люди могли жить и копашиться в этом скучном муравейнике каким была деревня Шарапово. Не слыша ни от куда проблеска мысли, живого слова, я просто затосковал. И из этих сонных дебрей меня потянуло на поиски лучшего. Но где я могу встретить и обрести это желанное Эльдорадо – и сам не знал.

Прошел год этого скучного прозябания и голодания. В феврале 1877 года у меня родилась дочь Мария, ребенок слабенький, он через один год четыре месяца померла.

В апреле я получил от С.Я. Дерунова письмо, извещавшее , что война с турками, по всей вероятности может вызвать ополченцев-ратников, что меня могут взять в солдаты из кабака, а поэтому ли лучше будет мне сдать кабак и быть готовым на всякий случай. Я струхнул и просил у доверенного смены.

08 мая 1877 года я из Шарапово прибыл в Козьмодемьянск – не в дом к отцу, а к тестю.

Пора была рабочая и работал из всех сил. Привезенные из Шарапова малые гроши скоро растаяли. О писательстве теперь и думать нечего было.

Лето я прожил сносно, пока материальная нужда не брала за горло. Как только иссяк скудный запас моих денег, тесть, прежде ласковый, начал грубо относится ко мне. Очевидно, он считал меня дойной коровой, но корова эта уже все выдоила молоко.

В сентябре у меня родилась вторая дочь Любовь. Для нас настала тяжелая пора: подобно кошмару меня давил абсолютизм тестя. Я изредка навещал Савву Яковлевича и жаловался ему на свое житье-бытье. Да, плохо, Вася, иногда отзывался Дерунов – разве маслоделием займешься?

Несмотря на всю горечь моего душевного состояния я чуть не захоотал

– Какой я маслодел? У меня гроша денег нет!

— Гм! Впрочем вот какое есть дело: мне на днях писал один богатый помещик из Новгородской губернии В. Не могу ли я порекомендовать человека, который бы мог вести хозяйство в усадьбе. Подумай к В.

— Видите, вести хозяйство мне без научной подготовки, с небольшой практикой, будет рискованно. В. Быть может нужен ученый-агроном?

— Ну какой там агроном? Просто толковый парень, который мог бы распорядиться рабочими.

Не надеясь на свою сельскохозяйственную опытность я к В. ехать не решил.

— Тьфу! Ты досада какая! Да что унывать то? В крайнем случае – кабак. В него всегда можно поступить. Я скажу З-ву и он тебя поместит.

IX

B З-в меня поместил. Это было 09 января 1879 года. В страшно морозное утро я приехал в деревню Лаврентьево. Мой предшественник сделал растрату, и его нужно было устранить. 18 марта я перевез в Лаврентьево жену со всем жалким скарбом. И в эту ночь злоумышленникам, очевидно, из мести к хозяину, кабак был подожжден. Он стоял далеко за деревней и поэтому огонь деревне не угрожал.

В эту ночь у меня ночевал, кроме жены с ребенком, прислуживавший мне безродный старик  А.Ф., личность редкой честности. Ф-в спал на печи, первый поднял тревогу и мы с женой и ребенком вышли на улицу через разбитое окно – чуть не сгорели. Огонь уничтожил все мое имущество, которого было рублей на 150, тут же погибли все мои купленные на гроши книжечки до ста названий и за три года «Грамотей».

В Лаврентеве судьба меня столкнула с начинающим поэтом, юношей лет 18, воспитанником Череповецкой учительской семинарии, сыном кузнеца из соседней деревни Сурково – Василием Васильевичем Соколовым (Кокаревым), очень развитым и способным, но безвременно умершем в 1876 году от туберкулеза.

При моральном сочувствии и материальном содействии Ф.Т. Исаина содержателя в Череповце магазина учебных пособий 1881 году издал небольшую книжечку стихов в 60 страниц, озаглавленную «Первые звуки». Книга в таком маленьком городке как Череповец плохо расходилась в продаже. В.В. жил у отца и в практической жизни был большим неудачником, но это был очень симпатичный миниатюный брюнет, живой откровенный интересный собеседник.

Первый визит его ко мне был 28 апреля 1879 года в день его именин. Он принес мне две книги Доктора Бока и «Происхождение видов» Дарвина.

Не подозревая, что он тоже пишет стихи, я показал ему только что написанное стихотворение «Сын кулака». Прочитав его, Соколов сказал, что мысль прекрасна, но техника стихов страдает шероховатостью, ритм не соблюден. Он тут же познакомил меня с правилами стихсложения. А через два дня Соколов принес мне написанное им белыми стихами новое стихотворение «Горемычная» (Вошедшая в «Первые звуки»). Оно мне понравилось захватывающим трагизмом.

Мне с почты принесли книгу «Вести Ярославского земства» с напечатанной в ней моей экономической статьей «Югские семянщики». Прочитав её Соколов с живостью сказал:

— Ага! Ты ещё и прозой пишешь!

— Да, это я… только попробовал.

— Ничего. Серьезно советую тебе заняться писать прозой. Прозою можно больше сказать, шире и подробнее развить мысль, что в стихах иногда не удается.

Слова эти были репликой. Через месяц я написал рассказ «Не согнули. Сломили». Рассказ этот Соколов унес домой и через неделю, возвращая рукопись, вместе с ней вручил мне критический разбор на него.

Вот, что он высказал в заключение этого разбора.

Основная мысль твоего произведения та, что ты хочешь изобразить борьбу двух действующих лиц, характеры которых противоположны, стремления различны и, наконец, падение одного из них, независящее от него самого и что падение есть дело случая совсем неожиданное. Вот для этого тебе нужно было бы Костю одарить силой воли, тогда бы я мог содержание «Твоего сочинения» резюмировать так:

Молодой человек, вышедший из среды крестьян, весьма способный к деятельности, порядочно развившийся и обладающий силой воли, вышел победителем в борьбе с грубым абсолютизмом своего дяди; и когда уже прекрасное было бы не далеко, когда счастье можно было рукой схватить – он падает случайным образом от удара ключа… Это трагично.

И зная характер случайной жертвы, каждый читатель содрогнется в душе и скажет: «Какая потеря для нас! – Этот удар ключа отнял у нас такое дорогое существо в жизни которого мы все нуждаемся, тем более из него может развиться сила, так безвременно сошедшая в могилу, — сила в полезности которой «у нас не может быть никакого сомнения».

Посылать в какую-либо редакцию для напечатания рассказа я медлил, ибо этому мешала семейная неладица. Жена, не любившая кабацкое занятие тянула меня вернуться в родной Космодемьянск к ее отцу. Но, зная неприветливость тестя, меня одна мысль об жтом приводила в ужас. Я сознавал и сам, что кабак – ад, но и в этом аду я чувствовал себя более свободно, чем в доме тестя. Я не соглашался и за переселение вел местную войну с женой. Тут уж поистине было не до поэзии. Читать, кроме «Недели», было нечего. Словом, жизнь была скверная тяжелая, беспрерывная нравственная пытка – продавать водку и вести разговор с пьяным людом, жалкое вознаграждение за труды и частые голодовки. И когда мне, нравственно измученному будут становиться невмоготу эти душевные терзания, я оставляю кабак на попечение дедушки Алексея и ухожу на два дня в Космодемьянск отдохнуть душою, подышать свежим воздухом, запастись духовными силами для борьбы на целый месяц, а главное — обменяться мыслями с Саввой Яковлевичем. И так тянулась изо дня в день моя серенькая жизнь.

Х

Как-то раз В.В. Соколов просит меня познакомить его с С.Я. Деруновым. Я, конечно, был рад случаю – оказать другу услугу. И мы летом 1881 года, разумеется пешком, отправляемся в Космодемьянск. Савва Яковлевич радушно нас принял и, казалось, что он очень интересуется молодым поэтом. Соколов прочитал два стихотворения «Позднее раскаяние» и «Звезды». Дерунов с обычной ему брезгливостью отозвался, что это не оригинально, что на подобные темы ныне много написано. Бедный мой друг не ожидал такого отзыва, он был уничтожен.

Когда мы шли обратно из Космодемьянска, Соколов мне сказал:

— А ведь напрасно я, дурак, шел за 30 верст будто к китайскому мандарину. Напрасно С.Я. имеет опасения, что от моих «Звезд» потускнеют его литературные шедевры?

— Правда, твоя, Вася. Прости! Я забыл тебя предупредить о странной черте «мандарина»: он до болезненности самолюбив.

— Не оригинально? Да он что создал оригинального?

Моя семья умножалась: 02 февраля 1980 года у меня родился сын Федор. В 1982 году Комаров начал издавать газету «Свет». Я послал туда стихотворение «Весной» и оно появилось в «Свете» (№ 46). Затем там же появились мои две корреспонденции о самосудах над женщиной укравшей картофель и одним вором Вологодского уезда.

13 февраля 1883 года, наконец я с кабаком покончил. Прибыл в Космодемьянск и начал устраивать свой дом. Сначала открыл чайную, а через пять лет мелочную лавку.

Период 1883 -1900 года был мной посвящен торговой деятельности, в то же время писал мало, если не считать корреспонденций. Рассказ «Не согнули. Сломали», прежде написанный, был напечатан в «Родине» И.Н. Пономарева (№№11-12). Делал попытку сотрудничать в «Развлечении», но там прошло лишь несколько мелких вещиц («Типы», «Чеха» и др. под псевдонимом «Зять»)

В 1883 году родилась у меня вторая дочь Мария, умершая в мае 1910, а в 1885 году – второй сын Александр.

Нужно заметить, что в первые годы моей торговли соседи мне очень сочувствовали и содействовали моему успеху. Но по мере того, как мое благосостояние стало увеличиваться, то люди эти (соседи) начали ко мне относиться неприязненно, враждебно – причиной этому была зависть. Большое усердие в этом проявил мой лучший и давнишний друг Савва Яковлевич. Вопрос возгорелся из-за земельного участка – дворища, которое продавалось и которое купил не С.Я., а я. Факт мелкий, но дружба наша потерпела крушение.

XI

В декабре 1891 года я получил письмо от поэта-самоучки Н.Л. Леонова, он между прочим писал: «Васьма рад нашему знакомству, протягиваю Вам руку, как одному из старых собратьев, о которых мне приходилось кое-что слышать и даже читать.

Ваше доброе письмо с приложением стихов для моих сборников я получил. Спасибо Вам. Некоторые из Ваших вещей помещу, разумеется, уведомив Вас об этом»

7 стихов были помещены в его двух сборниках «Думах» и «Грезах».

С 1903 года и до сих пор состою агентом в своем селе Космодемьянске от Коммерческого Крестьянского (пассажирского) пароходства на реке Шексне. За это в последнее время мною написано и напечатано в провинциальных газетах (Ярославских и Рыбинских) до 25 литературных беллетристических вещиц – повестей, рассказов, очерков и этюдов.

В 1907 году я напечатал маленькую книжку стихотворений «Мечты». Она напечатана в 1000 экземляров и вся почти в Рыбинске разошлась.

В. Ливанов.

С. Космодемьянск 18 мая 1913 года.